Газета полезно для пенсионеров нижний новгород

Вторая жизнь Семена Гейченко 6 июня неразрывно связано с именем А.С. Пушкина и особый день для всех россиян. В завершение этого замечательного праздника мы бы хотели вспомнить об истории Пушкинского заповедника «Михайловское» и рассказать о его легендарном созидателе и директоре С.С. Гейченко.
Хранитель Пушкинских Гор – Семен Степанович Гейченко, кажется, был вечным. Он не знал, а помнил, по какому рецепту готовили яблочный пирог в Тригорском в начале XIX века, какие цветы росли в соседнем Петровском у Ганнибала и даже какие спички были у Пушки… — Читать дальше

на в Михайловском. Он совершенно естественно жил в этом старинном мире, и даже жена у него была какая-то нездешняя – яркая восточная красавица Любовь Джалаловна Сулейманова. Казалось, он привез ее прямо из южной ссылки Пушкина.
Но прежде чем поселиться в этом прекрасном мире поэзии и истории, Семену Гейченко пришлось пройти через все круги ада и потом создать этот заповедный мир своими руками. Как говорится, «из миража, из ничего, из сумасбродства своего».
«Во время войны я потерял все», – скажет он журналистам много лет спустя. Впрочем, потери начались гораздо раньше – еще в 1937 году, когда «разоблачали врагов», орудовавших в ленинградских музеях. Был арестован друг и наставник Гейченко директор петергофских дворцов-музеев Николай Ильич Архипов. Семену пришлось уйти с работы в Петергофе. А ведь он был выдающимся музейщиком, автором театрализованных экскурсий и путеводителей по петергофским дворцам.
После ухода с работы вся жизнь Гейченко пошла кувырком. Он развелся с первой женой Ириной Великановой, оставив ей двоих детей – Федора и Наталью. Его пристанищем становились то Русский музей, то Пушкинский дом, но он уже нигде долго не задерживался. Летом 1941 года его арестовали по ложному доносу за антисоветскую пропаганду.
Неосторожная фраза Семена Гейченко о том, что советские ученые «отгорожены от западной культуры китайской стеной», на судебном языке обозначала «восхваление западной демократии». 58-я статья. Его сослали на Северный Урал. Ему было 38. Опасаясь репрессий, его бывшая жена вскоре вышла замуж и дала его детям новую фамилию. Он остался один. Семья, профессия, работа, дом, бесценный архив, Петергоф, свобода – все осталось в прошлом.
В его лагере все были политические. И он видел, как в пылу диссидентских споров люди теряли последние силы и уходили. Работа на лесоповале была адская: валили лес – падали люди. Гейченко спасло его могучее здоровье и, как это ни парадоксально, жажда красоты.
В своих записках он пишет: «От тяжелых мыслей меня стала отвлекать чудодейственная картина сияющего бесчисленными звездами неба… Глядя на невиданную красоту тайги, на природу, «красою вечною сияющую», я стал приобретать душевное равновесие и покой». Это было откровением. Тишина и благодать возвращались к нему откуда-то из небытия, из солнечного детства и становились защитным пространством, вселяли уверенность, что ничего по-настоящему плохого с ним случиться не может, что чья-то непостижимая воля его хранит.
Через два года, летом 1943-го, Семена Гейченко освободили. Он пошел в армию. Ничего хорошего там бывшему лагернику не светило. Только штрафбат. Семен стал рядовым минометного расчета. Воевал на Волховском фронте под Новгородом. Был дважды ранен и госпитализирован. Потом всю жизнь ходил с пулей в левой ноге, а главное – остался без руки. Ему был еще только 41 год, а он чувствовал себя дряхлым стариком.
Февраль 1944-го. Госпиталь. «Здесь сняли с меня мои красные, густо смоченные кровью ватные штаны, покрытые ледяной коркой. Я звенел ими, как пустая ржавая банка из-под консервов», – вспоминал Гейченко в своем дневнике.
Все происходящее казалось ему страшным сном. Ведь он хотел заниматься наукой, разгадывать тайну предметов, создавать мир гармонии и красоты. Почти 20 лет назад он был модным искусствоведом с длинными волосами. Пытался рисовать a la Малевич и Кандинский, водил экскурсии, подражая артистам театра Мейерхольда. Дружил с Николаем Клюевым. Придумал открыть для туристов подвалы Петергофских дворцов, и народ повалил в музей валом.
Ему случалось водить по дворцам Тухачевского и Луначарского, а в 1932 году – Кирова и Сталина, будь он неладен. Вождя тогда особенно заинтересовали покои Петра I и коллекция его трубок. После этой экскурсии Сталин на всех фотографиях появлялся только с трубкой.
Вспомнив об этом, Гейченко только усмехнулся. Теперь, глядя на себя в зеркало, он видел калеку с потухшим взором. Считал, что жизнь кончена, а всего-то заканчивалась его первая жизнь, заканчивалась ровно настолько жестоко, чтобы по ту сторону отчаяния могла забрезжить другая, настоящая. Так бывает с сильными, избранными.
Спустя несколько месяцев, уже в Тбилиси, куда были эвакуированы мать и сестра Семена, он писал: «Голодный ждет хлеба, бесприютный крова, больной душой жаждет любви и милосердия. Мне же нужно все…»
Он работал в Тбилисском госпитале. Там ему приглянулась хрупкая черноглазая девушка, сестра милосердия Люба Сулейманова. Он позвал ее на свидание и взахлеб рассказывал про дворцы, про Питер XIX и XVIII веков, про Пушкина, про свой сокровенный мир, где жила поэзия… Она влюбилась в него сразу.
Весной 1945-го Гейченко вернулся в Петергоф. Почти сразу его направили восстанавливать Пушкинский заповедник, который фашисты сровняли с землей. Он ехал туда с тяжелым сердцем. Ведь мог жениться, мог позвать ее с собой. Да звать-то особо некуда… Разве что в чисто поле.
Но 25-летняя горянка Люба Сулейманова решила иначе. Как маленькая храбрая Герда, она отправилась за Семеном на край света. С теплого Кавказа на холодный север, из относительного благополучия – в совершенную разруху и неустроенность. Тонкая как тростинка, в легком летнем платье, она приехала в послеблокадный Ленинград, а потом еще дальше – в разоренную фашистами псковскую глушь. А ведь еще не жена, только невеста. И он на 17 лет старше, и у него в этой жизни уже все было: и семья, и дети… Ее мама Шамей только головой качала.
Она приехала в Михайловское и стала женой директора Пушкинского заповедника. Что же он ей не показывает дом поэта? Почему не ведет в парк, где Онегин гулял с Татьяной? А от дома поэта после фашистов осталось только пепелище. И все постройки кругом заминированы, и Святогорский монастырь, где похоронен Пушкин, тоже. После войны еще пять лет саперы работали в этих краях. Даже земля кругом была черная, сожженная, и ничего, кроме разрухи.
Молодожены поселились в немецком блиндаже. Хорошенький медовый месяц. А после того, как из-за печки вместе с дровами случайно выкатились снаряды, Любовь вообще боялась пошевелиться. А хозяйство-то все было на ней.
Любовь Джалаловна работала вместе с Семеном в заповеднике. Местные ее полюбили и быстро переиначили в Любовь Желанную. Вот только вечерами в немецком блиндаже ей становилось жутко, особенно зимой.
«Буря мглою матом кроет, – вздыхал Семен. – Что там Волконские и Поджио в Сибири, вот здесь зимой, о Господи!» Он развлекал ее невероятными рассказами о призраке Пушкина или своими воспоминаниями о детстве, которые казались ей сказкой.
Он родился в стране, где был царь, кареты, дворцы, каскады фонтанов и золотой Самсон, раздирающий пасть льва. Родился в 1903 году в Петергофе, в семье страстного лошадника Стефана Ивановича Гейченко и его неграмотной жены Елизаветы Матвеевны. Отец служил вахмистром-наездником конно-гренадерского полка, и семья жила в буквальном смысле по соседству с императором.
Семен проваливался в эти воспоминания, как в волшебный мир, дающий неиссякаемые силы. Все это было в какой-то другой, параллельной реальности, где царствовали красота и изящная словесность. В разоренной поствоенной советской действительности было не до того.
Но, попав в Михайловское, Гейченко решил, что непременно создаст здесь тот прекрасный потусторонний мир, который всегда жил в нем. Если возможен коммунизм в отдельно взятом государстве, то почему не создать мир пушкинского вдохновения в отдельно взятой деревне?
Этот культурный миф был так силен, что Люба поверила в него и дала себе слово всегда быть с Семеном и помогать ему во всем.
Реализовать мечту о заповеднике Гейченко было непросто. Ведь даже люди, отправившие его восстанавливать Михайловское, не очень верили в успех сего безнадежного дела. Директор Академии наук Сергей Иванович Вавилов подумывал о том, чтобы перенести прах поэта в город Пушкин.
«Ничего путного у тебя там не выйдет, как ты ни старайся, в лучшем случае – недовольство начальства, – писал Семену старый друг Николай Ильич Архипов. – Если бы возле тебя были энтузиасты – то бы другое дело, а их нет у тебя».
Но Гейченко был упрям и чувствовал, что заповедник станет делом его жизни.
Через два года, в 1947-м, была одержана первая победа – восстановлен домик няни поэта. В атеистической стране все связанное с именем Пушкина было священным. «Ведь надо ж на кого-нибудь молиться…» И когда открывали домик няни, наполненные священным трепетом посетители входили в него разувшись, многие плакали.
Еще через два года, к 150-летию Пушкина, открыли дом поэта. Гейченко вжился в роль Михайловского домового, жил как будто по соседству с Пушкиным, создавая особую атмосферу его присутствия.
Туристам, приезжавшим в музей, казалось, что поэт где-то рядом, просто ненадолго вышел. Гейченко убеждал своих гостей, что если выйти на берег Сороти и крикнуть: «Пушкин! Где ты?», то поэт обязательно отзовется эхом: «А-ууу! Иду!» Это была своего рода игра. И Любовь Джалаловна приняла ее правила. Научилась печь яблочный пирог по старинному рецепту соседки Пушкина – Прасковьи Александровны Осиповой. Стала незаменимым участником всех пушкинских праздников, возлагала цветы к могиле поэта. В эти минуты она как будто выходила из тени своего великого мужа, и все вдруг замечали ее.
В 1950 году у Любови и Семена наконец родилась дочь. Легко угадать, как ее назвали. «Итак, она звалась Татьяной…» Любови было уже 30, а Семену – 47. Семья стала абсолютно счастливой и полной.
Пушкинский заповедник становился все популярнее. Приезжало уже не 20–30 тысяч человек в год, как было после войны, а 600–700 тысяч.
Любовь Джалаловна принимала в доме бесчисленных гостей Семена. Всех кормила, поила, всем выдавала простыни и подушки. А рано утром потчевала свежими булочками. Гости не понимали, когда же она спала. Гостеприимство было у нее, как у кавказской женщины, в крови.
Гости в заповедник валили валом, как «паломники». Михаил Дудин, Ираклий Андроников, Булат Окуджава, Андрей Миронов, Эдуард Хиль. Да кто только ни приезжал: и Косыгин с членами ЦК, и английский посол с женой. В первый раз они все ехали к Пушкину, а потом уже к Семену Гейченко и Любови Джалаловне. Но гости были в основном весной и летом, а длинными осенними и зимними вечерами, когда из музея расходились сотрудники, Семен и Любовь оставались в Михайловском одни.
«У вас не дом, а проходной двор. Как вы так можете жить?» – возмущалась их дочь Татьяна, когда выросла. Любовь Джалаловна ей на это отвечала: «Мы любим людей». И все. Больше никаких подробностей.
Сидя в кругу гостей у самовара с неизменными баранками, ее Семен расцветал.
– А знаете ли вы, – начинал он, – что неподалеку от Михайловского есть деревня Арапово и почему она так называется? А потому, что прадед наш, опора пушкинского рода – большой был мастер по женской части. Но двигало им не праздное сластолюбие, а этническое любопытство. Арап интересовался, какой народ он может произвести на свет и что за люди пойдут. Вот и появилось Арапово.
Гейченко был артистом. С интеллектуалами он становился эстетом, с крестьянами – обычным мужиком. Ревностный защитник Пушкина, иногда он бывал даже гусаром. За честь Натали Гончаровой готов был драться всерьез и однажды чуть не поколотил поэта Ярослава Смелякова за нелицеприятный образ Натали в его стихах. Смеляков потом даже написал стихотворение «Извинение перед Натали».
Общаясь с властью, Гейченко умел быть ярым партийным деятелем. Казалось бы, приспособленец, конъюнктурщик. Но не так все просто. Он действительно не конфликтовал с властями, не ругал партию. Еще в лагере он понял, что никогда не будет диссидентом. Зачем? Только воздух сотрясать. Он вроде как поддерживал ленинские идеалы, но при этом день за днем отстраивал дворянские усадьбы: Михайловское, Тригорское, Петровское, уверяя всех и вся, что воссоздать мир Пушкина без них невозможно. Умело прикидывался чудаком-простаком, скоморохом в какой-нибудь дурацкой шапке и за этим щитом тихонечко восстанавливал часовни и даже их освящал, за что, конечно, получал по шее. Но ведь чудак, дурак, надо простить. Придумал себе блажь – звонницу около дома, что ж, пусть тешится. Звонит в колокола – да и ладно, туристам даже нравится.
Будучи человеком, влюбленным в искусство и красоту, Гейченко влюблялся и в женщин. Его влюбленности порядком изводили Любовь Джалаловну. Но бросить его она не могла. Он был содержанием всей ее жизни. Она чувствовала, что нужна ему.
На самом же деле для Семена Гейченко существовала только одна женщина. «Я жил год в землянке, – вспоминал он на своем 75-летии. – Как червь в землю закопался. И я бы никогда не смог выжить, если бы мою судьбу не разделила жена моя, молодая женщина с солнечного Кавказа, которая стала жить со мной, работать в этой разоренной псковской усадьбе».
Культурный миф деда Семена уже жил своей жизнью, и Гейченко играл в нем разные роли. То вживался в образ приятеля Пушкина, то соседского барина, то дворового мужика. Ходил на Рождество ряженым, любил шутки и розыгрыши. Ведь и Пушкин, бывало, наряжался на ярмарку цыганом или пугал тригорских девушек чуть не до смерти, явившись к ним в дом в одежде монаха. Гейченко как будто подыгрывал Пушкину. Ему нравился этот театр.
«Новый год я встретил во сне, – писал Гейченко в письме Валентину Курбатову. – Встал в 6 утра. Запряг лошадь, повесил бубенцы и запел «Сквозь волнистые туманы».
С годами Семен становился сентиментальным, горевал по упавшим во время урагана деревьям, как по ушедшим людям. Все больше слушал лес, птиц, врастал в свой заповедник корнями. Везде вешал скворечники самых разных форм. Чувствовал свою ответственность даже за птиц. Ворчал на свою старуху Джалаловну. Любовь смотрела на мужа и видела, что годы берут свое – Семен старел.
«У нас в саду был курятник, – вспоминал Гейченко о своем детстве, когда ему шел уже девятый десяток. – И я с него видел, как государь выезжал на прогулку: казак впереди, казак сзади. Я выбегал и снимал шапку, государь делал под козырек. Я пробегал дворами и перехватывал его еще раз и опять снимал шапку, и он, опять улыбаясь, брал под козырек».
Теперь, после очередного Пушкинского праздника, усаживая гостей за стол, Гейченко наливал себе в рюмку валерьянки (сердце уже не выдерживало) и говорил: «Ну а кто хочет чего покрепче, штоф с водкой на столе».
Когда Гейченко приближался к 90-летнему рубежу, Любовь Джалаловна хотела только одного – заботиться о нем до самого конца. Тридцать раз Семен болел воспалением легких, и она его каждый раз выхаживала, боясь, что эта болезнь станет для него роковой. И в итоге сама растаяла от рака легких.
Узнав о своей болезни, она сразу подумала о нем: как Семен будет без нее? Через несколько месяцев у него случился инсульт.
Когда ему стало плохо, Любовь Джалаловна забыла о себе и круглыми сутками сидела у его кровати. Стариков навещали молодые сотрудники заповедника, и Любовь Джалаловна просила их только об одном: «Молитесь за старика». Незадолго до своего ухода она покрестилась.
Он пережил свою Любовь на два года, став без нее совсем беззащитным. Его не стало в 1993-м. Дом с колокольчиками и самоварами осиротел. В нем больше не толпились люди. Но дух деда Семена в заповеднике остался. Гейченко стал настоящим домовым пушкинского дома, его невидимым хранителем. И сейчас, когда идешь по Михайловскому, кажется, что донкихотообразный старик бродит где-то рядом и черноглазая женщина, которая любила его почти полвека, снова идет через Поляну поэзии к нему навстречу…
Анна ЭПШТЕЙН