Едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа
Из двух друзей всегда один раб другого, хотя часто ни один из них в этом себе не признается.
Женщины любят только тех, которых не знают.
Женщины! Женщины! Кто их поймет? Их улыбки противоречат их взорам, их слова обещают и манят, а звук их голоса отталкивает… То они в минуту постигают и угадывают самую потаенную нашу мысль, то не понимают самых ясных намеков…
Удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми; все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была некогда, и, верно, будет когда-нибудь опять.
Я ненавижу людей, чтоб их не презирать, потому что иначе жизнь была бы слишком отвратительным фарсом.
Нет проку в том, кто старых друзей забывает!
Никому не рассказывайте о своих несчастьях: друзей это опечалит, а врагов развеселит.
Такова была моя участь с самого детства. Все читали на моем лице признаки дурных чувств, которых не было; но их предполагали — и они родились. Я был скромен — меня обвиняли в лукавстве: я стал скрытен. Я глубоко чувствовал добро и зло; никто меня не ласкал, все оскорбляли: я стал злопамятен; я был угрюм, — другие дети веселы и болтливы; я чувствовал себя выше их, — меня ставили ниже. Я сделался завистлив. Я был готов любить весь мир, — меня никто не понял: и я выучился ненавидеть. Моя бесцветная молодость протекала в борьбе с собой и светом; лучшие мои чувства, боясь насмешки, я хоронил в глубине сердца: они там и умерли. Я говорил правду — мне не верили: я начал обманывать; узнав хорошо свет и пружины общества, я стал искусен в науке жизни и видел, как другие без искусства счастливы, пользуясь даром теми выгодами, которых я так неутомимо добивался. И тогда в груди моей родилось отчаяние — не то отчаяние, которое лечат дулом пистолета, но холодное, бессильное отчаяние, прикрытое любезностью и добродушной улыбкой. Я сделался нравственным калекой: одна половина души моей не существовала, она высохла, испарилась, умерла, я ее отрезал и бросил, — тогда как другая шевелилась и жила к услугам каждого, и этого никто не заметил, потому что никто не знал о существовании погибшей ее половины.
Во мне два человека: один живет в полном смысле этого слова, другой мыслит и судит его.
Нет ничего парадоксальнее женского ума; женщин трудно убедить в чем-нибудь, надо их довести до того, чтоб они убедили себя сами; порядок доказательств, которыми они уничтожают свои предубеждения, очень оригинален; чтоб выучиться их диалектике, надо опрокинуть в уме своем все школьные правила логики.
Вот люди! Все они таковы: знают заранее все дурные стороны поступка, помогают, советуют, даже одобряют его, видя невозможность другого средства, — а потом умывают руки и отворачиваются с негодованием от того, кто имел смелость взять на себя всю тягость ответственности.
Печальное нам смешно, смешное — грустно, а вообще, по правде, мы ко всему довольно равнодушны, кроме самих себя.
Моя любовь никому не принесла счастья, потому что я ничем не жертвовал для тех, кого любил: я любил для себя, для собственного удовольствия: я только удовлетворял странную потребность сердца, с жадностью поглощая их чувства, их радости и страданья — и никогда не мог насытиться.
Мы почти всегда извиняем то, что понимаем.
Умереть так умереть! Потеря для мира небольшая; да и мне самому порядочно уж скучно.
История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа, особенно когда она — следствие наблюдений ума зрелого над самим собою и когда она писана без тщеславного желания возбудить участие или удивление.
Ведь есть, право, этакие люди, у которых на роду написано, что с ними должны случаться разные необыкновенные вещи!
Надобно отдать справедливость женщинам: они имеют инстинкт красоты душевной.
Что началось необыкновенным образом, то должно так же и закончиться.
Я не стану обвинять тебя — ты поступил со мною, как поступил бы всякий другой мужчина: ты любил меня как собственность, как источник радостей, тревог и печалей, сменявшихся взаимно, без которых жизнь скучна и однообразна. Я это поняла сначала… Но ты был несчастлив, и я пожертвовала собою, надеясь, что когда-нибудь ты оценишь мою жертву, что когда-нибудь ты поймешь мою глубокую нежность, не зависящую ни от каких условий. Прошло с тех пор много времени: я проникла во все тайны души твоей… и убедилась, что то была надежда напрасная.
Я никогда сам не открываю своих тайн, а ужасно люблю, чтоб их отгадывали, потому что таким образом я всегда могу при случае от них отпереться.
И если б все люди побольше рассуждали, то убедились бы, что жизнь не стоит того, чтоб об ней так сильно заботиться.
У меня врожденная страсть противоречить; целая моя жизнь была только цепь грустных и неудачных противоречий сердцу или рассудку.
Любовь, как огонь, — без пищи гаснет.
Я люблю врагов, хотя не по-христиански. Они меня забавляют, волнуют мне кровь. Быть всегда настороже, ловить каждый взгляд, значение каждого слова, угадывать намерения, разрушать заговоры, притворяться обманутым, и вдруг одним толчком опрокинуть все огромное и многотрудное здание их хитростей и замыслов, — вот что я называю жизнью.
Неужели зло так привлекательно?..
Страсти не что иное, как идеи при первом своем развитии: они принадлежность юности сердца, и глупец тот, кто думает целую жизнь ими волноваться: многие спокойные реки начинаются шумными водопадами, а ни одна не скачет и не пенится до самого моря.
Я его понял, и он за это меня не любит, хотя мы наружно в самых дружеских отношениях.
В вашей галиматье, однако ж, есть идея!
Как часто мы принимаем за убеждение обман чувств или промах рассудка!
Как и любое великое произведение, роман «Герой нашего времени» содержит множество интересных цитат, которым стоит уделить отдельное внимание.
Цитаты Печорина
Когда хвалят глаза, то это значит, что остальное никуда не годится.
Я иногда себя презираю…не оттого ли я презираю и других?
Радости забываются, а печали никогда.
Я люблю сомневаться во всем: это расположение ума не мешает решительности характера — напротив, что до меня касается, то я всегда смелее иду вперед, когда не знаю, что меня ожидает. Ведь хуже смерти ничего не случится — а смерти не минуешь!
Где нам, дуракам, чай пить!
Я глупо создан: ничего не забываю, — ничего!
Самые счастливые люди – невежды, а слава – удача, и чтоб добиться ее, надо только быть ловким
На стене ни одного образа – дурной знак!..
Порода в женщинах, как и в лошадях, великое дело.
Мирный круг честных контрабандистов
Как камень, брошенный в гладкий источник, я встревожил их спокойствие и, как камень, едва сам не пошел ко дну!..
Милый мой, я презираю женщин, чтобы не любить их, потому что иначе жизнь была бы слишком нелепой мелодрамой
Я к дружбе неспособен: из двух друзей всегда один раб другого, хотя часто ни один из них в этом себе не признается; рабом я быть не могу, а повелевать в этом случае – труд утомительный, потому что надо вместе с этим и обманывать; да притом у меня есть лакеи и деньги!
Без дураков было бы на свете очень скучно…
О самолюбие! ты рычаг, которым Архимед хотел приподнять земной шар!..
Женщины любят только тех, которых не знают
Она его уважает, как отца, – и будет обманывать, как мужа… Странная вещь сердце человеческое вообще, и женское в особенности!..
Где есть общество женщин, там сейчас явится высший и низший круг
Честолюбие есть не что иное, как жажда власти
Быть для кого-нибудь причиною страданий и радостей, не имея на то никакого положительного права, – не самая ли это сладкая пища нашей гордости? А что такое счастие? Насыщенная гордость
Зло порождает зло
Идеи – создания органические, сказал кто-то: их рождение дает уже им форму, и эта форма есть действие; тот, в чьей голове родилось больше идей, тот больше других действует; от этого гений, прикованный к чиновническому столу, должен умереть или сойти с ума, точно так же, как человек с могучим телосложением, при сидячей жизни и скромном поведении, умирает от апоплексического удара
Страсти… …глупец тот, кто думает целую жизнь ими волноваться: многие спокойные реки начинаются шумными водопадами, а ни одна не скачет и не пенится до самого моря.
Чего женщина не сделает, чтоб огорчить соперницу?..
Нет ничего парадоксальнее женского ума: женщин трудно убедить в чем-нибудь, надо их довести до того, чтоб они убедили себя сами; порядок доказательств, которыми они уничтожают свои предупреждения, очень оригинален
С тех пор как поэты пишут и женщины их читают (за что им глубочайшая благодарность), их столько раз называли ангелами, что они в самом деле, в простоте душевной, поверили этому комплименту, забывая, что те же поэты за деньги величали Нерона полубогом.
Женщины… …я люблю их во сто раз больше с тех пор, как их не боюсь и постиг их мелкие слабости.
Я вышел из ванны свеж и бодр, как будто собирался на бал. После этого говорите, что душа не зависит от тела!..
Натура – дура, судьба – индейка, а жизнь – копейка!..
Гнаться за погибшим счастием бесполезно и безрассудно
Я замечал, и многие старые воины подтверждали мое замечание, что часто на лице человека, который должен умереть через несколько часов, есть какой то странный отпечаток неизбежной судьбы, так что привычным глазам трудно ошибиться
Как часто мы принимаем за убеждение обман чувств или промах рассудка!..
Я люблю сомневаться во всем: это расположение ума не мешает решительности характера
Из двух друзей всегда один раб другого, хотя часто ни один из них в этом себе не признается.
Женщины любят только тех, которых не знают.
Женщины! Женщины! Кто их поймет? Их улыбки противоречат их взорам, их слова обещают и манят, а звук их голоса отталкивает… То они в минуту постигают и угадывают самую потаенную нашу мысль, то не понимают самых ясных намеков…
Удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми; все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была некогда, и, верно, будет когда-нибудь опять.
Я ненавижу людей, чтоб их не презирать, потому что иначе жизнь была бы слишком отвратительным фарсом.
Нет проку в том, кто старых друзей забывает!
Никому не рассказывайте о своих несчастьях: друзей это опечалит, а врагов развеселит.
Такова была моя участь с самого детства. Все читали на моем лице признаки дурных чувств, которых не было; но их предполагали — и они родились. Я был скромен — меня обвиняли в лукавстве: я стал скрытен. Я глубоко чувствовал добро и зло; никто меня не ласкал, все оскорбляли: я стал злопамятен; я был угрюм, — другие дети веселы и болтливы; я чувствовал себя выше их, — меня ставили ниже. Я сделался завистлив. Я был готов любить весь мир, — меня никто не понял: и я выучился ненавидеть. Моя бесцветная молодость протекала в борьбе с собой и светом; лучшие мои чувства, боясь насмешки, я хоронил в глубине сердца: они там и умерли. Я говорил правду — мне не верили: я начал обманывать; узнав хорошо свет и пружины общества, я стал искусен в науке жизни и видел, как другие без искусства счастливы, пользуясь даром теми выгодами, которых я так неутомимо добивался. И тогда в груди моей родилось отчаяние — не то отчаяние, которое лечат дулом пистолета, но холодное, бессильное отчаяние, прикрытое любезностью и добродушной улыбкой. Я сделался нравственным калекой: одна половина души моей не существовала, она высохла, испарилась, умерла, я ее отрезал и бросил, — тогда как другая шевелилась и жила к услугам каждого, и этого никто не заметил, потому что никто не знал о существовании погибшей ее половины.
Во мне два человека: один живет в полном смысле этого слова, другой мыслит и судит его.
Есть престранные люди, которые поступают с друзьями, как с платьем: до тех пор употребляют, пока износится, а там и кинут.
Нет ничего парадоксальнее женского ума; женщин трудно убедить в чем-нибудь, надо их довести до того, чтоб они убедили себя сами; порядок доказательств, которыми они уничтожают свои предубеждения, очень оригинален; чтоб выучиться их диалектике, надо опрокинуть в уме своем все школьные правила логики.
Вот люди! Все они таковы: знают заранее все дурные стороны поступка, помогают, советуют, даже одобряют его, видя невозможность другого средства, — а потом умывают руки и отворачиваются с негодованием от того, кто имел смелость взять на себя всю тягость ответственности.
Печальное нам смешно, смешное — грустно, а вообще, по правде, мы ко всему довольно равнодушны, кроме самих себя.
Моя любовь никому не принесла счастья, потому что я ничем не жертвовал для тех, кого любил: я любил для себя, для собственного удовольствия: я только удовлетворял странную потребность сердца, с жадностью поглощая их чувства, их радости и страданья — и никогда не мог насытиться.
Человек, который непременно хочет чего-нибудь, принуждает судьбу сдаться.
Мы почти всегда извиняем то, что понимаем.
Умереть так умереть! Потеря для мира небольшая; да и мне самому порядочно уж скучно.
История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа, особенно когда она — следствие наблюдений ума зрелого над самим собою и когда она писана без тщеславного желания возбудить участие или удивление.
Ведь есть, право, этакие люди, у которых на роду написано, что с ними должны случаться разные необыкновенные вещи!
Надобно отдать справедливость женщинам: они имеют инстинкт красоты душевной.
Прощай, немытая Россия,
Страна рабов, страна господ,
И вы, мундиры голубые,
И ты, им преданный народ.
Судить о душе и уме женщины, протанцевав с нею мазурку, все равно что судить о мнении и чувствах журналиста, прочитав одну его статью.
Что началось необыкновенным образом, то должно так же и закончиться.
Я не стану обвинять тебя — ты поступил со мною, как поступил бы всякий другой мужчина: ты любил меня как собственность, как источник радостей, тревог и печалей, сменявшихся взаимно, без которых жизнь скучна и однообразна. Я это поняла сначала… Но ты был несчастлив, и я пожертвовала собою, надеясь, что когда-нибудь ты оценишь мою жертву, что когда-нибудь ты поймешь мою глубокую нежность, не зависящую ни от каких условий. Прошло с тех пор много времени: я проникла во все тайны души твоей… и убедилась, что то была надежда напрасная.
Поверь мне — счастье только там,
Где любят нас, где верят нам!
Я никогда сам не открываю своих тайн, а ужасно люблю, чтоб их отгадывали, потому что таким образом я всегда могу при случае от них отпереться.
И если б все люди побольше рассуждали, то убедились бы, что жизнь не стоит того, чтоб об ней так сильно заботиться.
У меня врожденная страсть противоречить; целая моя жизнь была только цепь грустных и неудачных противоречий сердцу или рассудку.
Любовь, как огонь, — без пищи гаснет.
Я люблю врагов, хотя не по-христиански. Они меня забавляют, волнуют мне кровь. Быть всегда настороже, ловить каждый взгляд, значение каждого слова, угадывать намерения, разрушать заговоры, притворяться обманутым, и вдруг одним толчком опрокинуть все огромное и многотрудное здание их хитростей и замыслов, — вот что я называю жизнью.
Неужели зло так привлекательно?..
Страсти не что иное, как идеи при первом своем развитии: они принадлежность юности сердца, и глупец тот, кто думает целую жизнь ими волноваться: многие спокойные реки начинаются шумными водопадами, а ни одна не скачет и не пенится до самого моря.
Стыдить лжеца, шутить над дураком, просить взаймы у скупца, усовещивать игрока, учить глупца математике, спорить с женщиною — то же, что черпать решетом воду.
Увы! — за несколько минут
Между крутых и темных скал,
Где я в ребячестве играл,
Я б рай и вечность променял…
Все хотят, чтобы другие были счастливы по их образу мыслей.
— Богатство не есть счастие!..
— Всё-таки оно ближе к нему, нежели бедность.
Я его понял, и он за это меня не любит, хотя мы наружно в самых дружеских отношениях.
В вашей галиматье, однако ж, есть идея!
Как часто мы принимаем за убеждение обман чувств или промах рассудка!
Быть для кого-нибудь причиною страданий и радостей, не имея на то никакого положительного права, — не самая ли это сладкая пища нашей гордости? А что такое счастие? Насыщенная гордость.
И скучно, и грустно, и некому руку подать.
Княжна, кажется, из тех женщин, которые хотят, чтоб их забавляли; если две минуты сряду ей будет возле тебя скучно, ты погиб невозвратно: твое молчание должно возбуждать ее любопытство, твой разговор — никогда не удовлетворять его вполне; ты должен ее тревожить ежеминутно; она десять раз публично для тебя пренебрежет мнением и назовет это жертвой и, чтоб вознаградить себя за это, станет тебя мучить — а потом просто скажет, что она тебя терпеть не может. Если ты над нею не приобретешь власти, то даже ее первый поцелуй не даст тебе права на второй; она с тобою накокетничается вдоволь, а года через два выйдет замуж за урода, из покорности к маменьке, и станет себя уверять, что она несчастна, что она одного только человека и любила, то есть тебя, но что небо не хотело соединить ее с ним, потому что на нем была солдатская шинель, хотя под этой толстой серой шинелью билось сердце страстное и благородное…
Где есть общество женщин — там сейчас явится высший и низший круг.
Я иногда себя презираю… Не оттого ли я презираю других?
Беспокойная потребность любви, которая нас мучит в первые годы молодости, бросает нас от одной женщины к другой, пока мы найдем такую, которая нас терпеть не может: тут начинается наше постоянство — истинная бесконечная страсть, которую математически можно выразить линией, падающей из точки в пространство; секрет этой бесконечности — только в невозможности достигнуть цели, то есть конца.
Всегда есть какое-то странное отношение между наружностью человека и его душою.
Что страсти? — ведь рано иль поздно их сладкий недуг
Исчезнет при слове рассудка;
И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг —
Такая пустая и глупая шутка
А он, мятежный, просит бури,
Как будто в бурях есть покой!
В толпе друг друга мы узнали,
Сошлись и разойдемся вновь,
Была без радостей любовь,
Разлука будет без печали.
И ненавидим мы, и любим мы случайно,
Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви,
И царствует в душе какой-то холод тайный,
Когда огонь кипит в крови.
Удивительная вещь – человеческая душа. Каждый день, каждый час, каждую минуту она изменяется, превращается, колеблется, дышит. Душа способна преображаться до неузнаваемости. Но, между тем, она помнит то, что однажды в ней уже побывало. Она словно создана специально для того, чтобы постоянно переживать самые разные чувства, и, надо сказать, то, что выдерживают иные, доказывает её ничем и никем не превзойдённую силу.
Наши эксперты могут проверить Ваше сочинение по критериям ЕГЭ
ОТПРАВИТЬ НА ПРОВЕРКУ
Эксперты сайта Критика24.ру
Учителя ведущих школ и действующие эксперты Министерства просвещения Российской Федерации.
Как стать экспертом?
Но иногда случается, что душа человека как будто частично отмирает при его жизни: она становится глухой и немой, не отвечает на вопросы мира, не ищет, как прежде, новых чувств и застывает внутри своего владельца, или, вернее, подчинённого ей существа. Такова и душа Печорина — пресытившись наскучившими страстями, она осталась неподвижно и слепо следовать за героем по свету.
Из откровения Печорина читатели узнают, что скука сопровождала героя на протяжении почти всей его жизни. Пускаясь в жизнь повесы, в свет, отдавая души любви, Печорин каждый раз надеялся, что этот новый мир не опротивет ему, что он оставит после себя что-то глубокое, значимое, памятное, что блеск и краски его не угаснут, не исчезнут с течением времени. Но всё, к чему тот не прикасался, в скором времени постигала одна и та же участь. «Скучно» — вот слово, сопровождающее его всю жизнь, ожидающее заветного часа на новом месте и не заставляющее себя ждать. Герою постоянно нужны какие-то новые ощущения, события, без них он теряет интерес к жизни.
Печорин возложил последнюю надежду на путешествия. « По крайней мере я уверен, что это последнее утешение не скоро истощится, с помощью бурь и дурных дорог» — говорит Григорий Александрович, убеждённый в том, что вскоре и путешествия потеряют для него прежний вкус. Но и это не помогло.
Каким рассказчик встречает Печорина? Безнадёжно скучающим, бесцельно живущим, не видящим утешения в жизни и при этом уже и не ищущим его. Упоминание о Бэле заставляет её немного побледнеть, но от сразу же зевает. Скука победила в нём всё. Она отучила его чувствовать, надеяться, может быть, даже и думать.
События же последующих глав перебрасывают читателей на несколько лет назад. То, что герой не разгадал истинных намерений ундины, не следил за словами, говорит о том, что он не до конца ещё научился читать людей и познал этот мир. Для него в нём ещё много непонятного, недосягаемого. В этой главе — в единственной из всего романа — девушка руководит его чувствами и действиями, а не он управляет чужой судьбой. Печорин ломает судьбы ундины, Янко, слепого, но эта мысль не долго тяготит его. После сожаления о том, что он нечаянно вторгся в чужие жизни и сломал судьбы других людей, почти сразу следует безразличие: « какое мне дело до радостей и бедствий человеческих » – думал Печорин, выезжая из Тамани.
Григорий Александрович размышляет о своей любви и отмечает то, что раньше у него была «необходимость любить сильно и страстно кого-нибудь». В жизни каждого из нас бывает пора, когда душа жаждет переживаний, эмоций, когда она хочет быть чем-то заполнена. Но со временем это потребность сердца отпала, уступив место другой «жалкой привычке» — для главного героя важнее быть любимым. Чувства, которые он возбуждает в женщинах, льстят его самолюбию тем, что они уже подразумевают его безграничную власть.
Григорий Александрович склонен к самоанализу, всю жизнь он отдавал отчёт себе о собственных чувствах и поступках, старался различить мельчайшие оттенки своего характера. Такие изыскания отражаются в его дневниковых записях. « Я смотрю на страдания и радости других как на пищу, поддерживающую свои душевные силы», — признавался себе герой. Поэтому он так старательно возбуждает в Мери ярость и любопытство, перетекающие в большую любовь; мучает Грушницкого и наблюдает за терзаниями наивного юнкера; возобновляет отношения с Верой. Его собственная способность чувствовать с годами ослабла, и потому сердце желает найти эмоциональный отклик в чужих душах. «Спокойствие», то есть отсутствие «бешеных порывов» страстей, герой считает «великой силой». Печорин смотрит на все колебания души как на закономерную череду переживаний, которая необходима для её существования.
Герой много раз писал, что являет собою зло, причём зло это вызвано в нём светом, который надругался над ним и тем самым похоронил все светлые начала, которыми наградила его природа. «Все читали на моем лице признаки дурных чувств, которых не было; но их предполагали — и они родились» — говорил Печорин в своём откровении Мери. Вся юность героя прошла в противоборстве со светом (может быть, поэтому он сохранил дух противоречий?), которая превратила его лучшие качества в худшие, породило зло там, где его не было, сделала его «нравственным калекой».
Печорин читает «эпитафию» по умершей половине души, разыгрывая страдальческую сцену перед Мери. Он уже хорошо выучился красивым и метким фразам, в который раз подделывает одни и те же чувства: «Я все это уж знаю наизусть — вот что скучно!» — вздыхает герой, которому порядком надоели однообразные сюжеты, без которых в его душе наступает дикий голод.
Подводя итог прожитому, Григорий Александрович признаёт, что «увлёкся приманками страстей пустых и неблагодарных», «не угадал» своего «высокого назначения» и «утратил пыл благородных стремлений». В этой записи в утрате своих светлых надежд он винит себя самого. За безумные следования бесконечным и неукротимым желаниям, которым он так легко поддался, судьба назначила ему менее благосклонную долю: быть убийцей чужих душ. Эта мысль никогда не давала покоя Печорину, это его вечный приговор и нескончаемая грусть. Со всеми, кого знал Печорин, он сыграл «жалкую и гадкую роль». Он погубил Грушницкого, Веру, Мери, вызвал неприятные чувства у Вернера, с которым никогда и не собирался разыгрывать никакие сцены.
Но «тихие радости и спокойствие душевное» Григория Александрович бы не вынес. Ему постоянно нужны чувства, бури, эмоции — без них не смыслит жизни. Часто повторяющиеся страсти надоедают его неутомимой душе, которая всё сильнее и сильнее просит насыщения, хочет всё больше и больше, но получает только «двойной голод и отчаяние» за моменты глубоких переживаний.
Поначалу Печорин обладал живым воображением, рисовал в сознании свои картины реальности. Но к впечатлительности со временем примешалось довольно скептическое настроение материалиста: «ничего не отвергать решительно и ничему не вверяться слепо» — таково правило Печорина. Хотя эпизод с пари в главе «Фаталист» заставил его поддаться мысли о предопределении, подарил ему бессонную ночь, полную размышлений о всевозможных вопросах. Григорию Александровичу вновь пришлось торжествовать: он верно разглядел близость смерти Вулича. И любопытный офицер снова решился поставить на кон жизнь и «испытать судьбу», вторично проверив мысль о предопределении. Затея его удалась, вновь судьба распорядилась так, чтобы сохранить жизнь Печорину. Но и это не дало ему повода стать фаталистом: он привык во всём сомневаться. Логика Григория Александровича проста: «Я всегда смелее иду вперед, когда не знаю, что меня ожидает. Ведь хуже смерти ничего не случится — а смерти не минуешь!».
Посмотреть все сочинения без рекламы можно в нашем
Чтобы вывести это сочинение введите команду /id96987